Умереть легко. Умереть - значит перейти из одного состояния души и тела в другое, только и всего. Если выбрать для такого перехода легкий и сравнительно безболезненный способ, переход этот особого труда не составит…
Так думал я, глупый и желторотый, примеряя новенькое лезвие "Нева" к синим шнурочкам вен под собственной кожей. Впрочем, в тот момент, когда я осуществлял попытку суицида, я считал себя не глупым и желторотым, а наоборот - сильным и значительным, способным на смелые и незаурядные поступки, к примеру - самоубийство. Причина, по которой мне в неполные восемнадцать захотелось уйти из жизни, также казалась моему воспаленному мозгу значительной и глобальной.
Шутка ли - она посмела меня бросить! Предпочла мой недюжинный интеллект скопищу мускулов (изрядно тренированных, надо отметить, мускулов) из соседнего двора! Самым наглым образом - не испытывая при этом угрызений совести и не задумываясь о будущем. Какое у нее будущее с ним - этим отсутствием мозгов и избытком физической силы?!! Но в тот момент меня гораздо больше беспокоило собственное будущее. Без нее у меня не было ничего - ни будущего, ни настоящего, и потому выход оставался только один - уйти навсегда из бренного мира, уйти, оставив красивое прощальное письмо, уйти, никого не обвинив в своей смерти, но сделав так, чтобы все поняли истинную причину. Пусть она порыдает над моим безжизненным телом, пусть услышит укоры со стороны моих осиротевших родителей и друзей, которые непременно обвинят ее во всех смертных грехах, бездушную ветреницу и распутницу. Пусть, пусть она, задыхаясь от рыданий, увидит, как гроб, обитый черным, станут опускать в глинистую яму, и вот тут-то!..
Дальнейшее представлялось смутно. Что, собственно говоря, должно вот тут-то произойти, я не знал. Не воскресение же из мертвых, в конце концов! Но я убедил себя - умереть легко. К тому же, умереть из-за несчастной любви к женщине казалось мне таким мужественным поступком. Господи, скольких женщин я бы не полюбил, если бы умереть действительно было так легко.
* * *
Солнце медленно и ослепительно проваливалось в багровые бесконечности горизонта. Асфальт уже с полчаса как перестал плавиться под ногами суетливых прохожих. От невыносимой жары, пожалуй, можно было сойти с ума, но большинство людей почему-то предпочитали оставаться в здравом рассудке и только жаловались по вечерам на сильную усталость и головную боль. Город изнывал от жары, и временами становилось непонятным, отчего лето является самой что ни есть долгожданной порой года. Такую тридцати-сорокаградусную жару переносить можно только на берегу Средиземного моря. Ну, на худой конец, сойдет и Черное. Лично я предпочитаю первый вариант. Вот уже лет десять. Но в данный момент я, вместо того, чтобы подставлять свое достаточно мускулистое тело солнечным лучам где-то в уютной испанской бухточке, вынужден был подвергать себя вполне реальной угрозе изжариться заживо. Причем не где-нибудь, а в своем родном городе. Я устраивал себе прощальную прогулку, последнюю перед отъездом. И даже жара не могла остановить меня. Я не приезжал сюда года три после смерти матери. Хотя у меня, конечно, остались здесь и родственники, и знакомые, и масса друзей-приятелей, к которым вполне можно заехать в гости. Больше того, они были бы польщены, вздумай я осчастливить их своим визитом. Но я не ощущал ни малейшего желания осчастливить их своими визитами.
Я не испытывал особой тоски по родному городу, тем более, что всю жизнь считал себя в некотором роде космополитом. Я много ездил, видел другие города, другие страны, и предположить, честно говоря, не мог, что придет время - и меня неудержимо потянет домой, хотя дома-то, дома-то как раз и нет. Родительская квартира была давно продана, никого из родственников трогать не хотелось, и я (представить невозможно - в своем-то городе!) жил в гостинице. Уютной, надо сказать, гостинице, и чувствовал себя при этом вполне комфортно, хотя и повидал на своем веку массу гостиниц куда более уютных и фешенебельных. Днями я валялся на самую малость продавленной кровати моего полулюкса, а вечерами отправлялся бродить по городу, переполненный какими-то совершенно дурацкими сентиментальными мыслями и сопливыми воспоминаниями. Уже на третий день такого времяпрепровождения я начал напоминать себе героя то ли бунинского, то ли набоковского романа. На четвертый день мне померещилось сходство с кем-то из новелл Цвейга, и я понял, что пора менять жизнь, причем кардинально.
Для начала я нанес официальные визиты многочисленным родственникам (при моей патологической ненависти к семейным альбомам, слезоточивым воспоминаниям и обязанности восхищаться молочными зубками годовалого сыночка племянницы золовки троюродной сестры моей покойной матери такие решительные шаги - просто верх мужества, поверьте!), потом встретился с парочкой школьных приятелей, а вот что делать после этого, не знал совершенно. Собственно говоря, я вообще не знал, зачем я приехал. То ли устал от всего и от всех, то ли действительно захотелось пошляться по родным местам и вспомнить детские годы, первые поцелуи, дворовые драки и всякую прочую ерунду, которая казалась такой важной в детстве и юности, и которая так умиляла сейчас меня, почти сорокалетнего мужика…
Но город мой менялся неотвратимо, я не узнавал уже тех улиц, на которых прошло столько лет моей жизни. То есть, я узнавал их, конечно, но они были совсем другими. И, не найдя успокоения и удовлетворения, которые, может быть, предполагал найти, я потерянно слонялся по переулкам, имеющим значение только для меня одного и ни для кого больше, сидел в кафешках и играл в бильярд. Так прошло еще несколько дней, и тут я понял, что ностальгия по родным местам - чушь, выдуманная великими русскими писателями, что в Москве меня ждет миллион дел, не терпящих отлагательства, а значит, давно пора прекратить заниматься дуракавалянием, а также понял, что вернусь сюда в следующий раз ой как не скоро.
Итак, я собрался уехать на следующий день, а сегодня, дождавшись, наконец, того момента, когда нестерпимая дневная жара сменилась неким подобием вечерней прохлады (то есть температура упала с тридцати семи градусов по Цельсию до двадцати девяти по нему же), решил устроить себе прощальную прогулку, и во время этой прогулки наткнулся на нее…
Она не появилась из-под земли, объятая пламенем преисподней, она не свалилась с небес, овеваемая голубыми шарфами ангелов и херувимов, она не вышла, ослепительная в своем изяществе, из роскошного автомобиля, дверцу которого почтительно открыл для нее какой-нибудь совершенно немыслимый негр в лиловой ливрее с золотым позументом, нет, все было гораздо проще и невероятнее - она шла по улице навстречу мне.
Она! Шла! По улице! Это удивило меня, до встречи с ней я предполагал, что богини передвигаются на чем угодно, но отнюдь не на своих, являющих верх совершенства, ножках. Конечно, я встречал массу красивых женщин в разных уголках земли, но в этот момент подумалось, что старинное утверждение, будто самые красивые женщины - на Родине, не лишено оснований. И, пожалуй, соответствует действительности куда как больше, нежели многие из старинных утверждений. Хороша ли она была? Как можно осквернять богиню этим дурацким словом - "хороша"!
Богини не могут быть "хороши", "хороши" бывают вечера на Волге, телячьи отбивные и актеры после премьеры. Красива ли она была? Опять пошлость и банальность - нет, как известно, более относительного понятия, чем красота. Прекрасна ли она была? Уйдите прочь и не трогайте ее своими грязными руками - впервые в жизни мне, профессиональному писателю и драматургу, автору сценариев к дюжине кинофильмов и телесериалов, переведенному на другие языки и изданному в других странах, увенчанному и обласканному, познавшему и вкусившему, et cetera, et cetera, et cetera… в общем, мне не хватило слов для того, чтобы ее описать, и будь я Пушкиным или Достоевским, у меня бы их не хватило тоже. Она была богиней - этого должно быть достаточно.
Все остальное - длина ног, ширина запястий, разрез глаз, окружность бедер и пресловутый объем талии в минуту оказались условным набором условных параметров условных представлений об условной красоте. Богини не укладываются в общие параметры и не соответствуют общечеловеческим меркам. Одно могу сказать - волосы у нее были рыжими. Нет, не рыжими - что за нелепое слово - рыжими? Оно не передает и сотой доли оттенков и всполохов, красок и цветов, солнечного сияния и апельсинного свечения, медовой прозрачности и медной жесткости и какой-то совершенно уж невообразимой теплоты янтарных брызг, которыми ласкали, манили, привлекали, пугали, радовали глаз и черт его знает что еще делали ее волосы.