(продолжение, начало)
В тех заученных словах все было очень красиво. Логично и убедительно. Мне было не страшно произносить их под Танино равномерное сопение. Я проговаривала их то быстро, то медленно, то нанизывая на нитку, то рассыпая по полу, то комкая, то растягивая, уподобившись драматической актрисе. Я знала эти слова, как знала ритмичный текст горьковских песен. Знала до тех пор, пока не увидела его невозмутимого лица и не обнаружила, что не помню ничего. Ни фразы, ни слова, ни звука, ни логики, ни красоты, ни смелости. В ту минуту я думала о том, что он - отец моей лучшей подруги. Что у него есть жена - мать моей лучшей подруги, и что, Бог с тем, как они там живут между собой - я не смею вторгаться в таинственный мир их семейной жизни хотя бы из-за Тани. Я должна найти себе какого-нибудь мальчика с высоким начесом и темными очками, в данный момент извивающегося на дискотеке в танце "брейк", ибо с ним я найду подходящие слова без предварительной подготовки. С таким мальчиком Таня в данный момент целуется на одной из аллей. А я же стою в шелестящих кустах, разглядывая мужчину годящегося мне в отцы. И с ним нас разделяют полметра песчаных дюн, Таня с ее мамой и двадцать два года разницы в опыте.
"Почему он молчит?" - думаю я, осознав, что мы стоим в этих кустах уже несколько минут. Подняв взгляд, я вижу его глаза, устремленные в даль. Все в его лице кажется мне недоступно прекрасным: устало опущенные губы, намечающиеся морщины и покрытые черной щетиной щеки. Я не знаю ничего из того, что знает он. Мы живем в разных системах и любовь показывается нам в соверешнно разных костюмах.
-Я люблю Вас, - говорю я, собравшись с духом. И тут же, не останавливаясь, не давая ему остановить, оборвать меня, продолжаю, - я люблю Вас, я знаю, что это смешно, что я для Вас совсем ребенок, девочка, которая ходила к Вам домой с первого класса. И такой я была еще недавно. Теперь я не знаю, что со мной происходит, но я не могу без Вас. По ночам я говорю об этом с Таней, разумеется, не называя имен. Мы с Таней всегда всем делились, даже фантазиями, это, наверное, и есть дружба. И самое смешное, она тоже считает, что мне надо было сказать Вам это. Видите? Мы с ней думаем совсем одинаково, и она не находит мои переживания смешными. Она даже верит в то, что и Вы, Вы тоже не будете смеяться. Я знаю, что Вы не можете полюбить меня, и я даже не прошу об этом. Но, понимаете, мне просто необходимо было сказать Вам все это. Теперь, когда Вы знаете, мне уже легче, - так, именно так я тарахтела в тех дюнах.
Слово за словом, не давая, не позволяя ему опомниться. А он смотрел на меня, и его глаза наполнялись ужасом. "Остановить ее, остановить и не позволить", - вот, что высвечивала в них висящая над водой луна. Как хорошо, что я не читала по глазам, как хорошо, что я смотрела не в них, а куда-то в темный песок, как страус, зарывающий туда голову. Он отстранился от меня, накрывая мой возбужденный рот своей ладонью.
-Нет, - испуганно зашептал он, - ты сошла с ума. И я сошел с ума, когда позволил тебе сказать все это. Этого не может быть. Это - извращение.
-Что извращение? - мне показалось, что он вбил мне в сердце деревянный кол и теперь вертит его то вправо, то влево. От этой почти физической боли я обхватила себя обеими руками.
-Забудь обо всем этом. Забудь и никогда больше не говори этого. Это извращение, - повторил он.
Слово "извращение" применительно к любви оскорбляет, потому что любовь не может быть извращением - сколь бы абсурдной она ни казалась. Но только это должна быть любовь - искренняя, безмерная, зовущая каждым сердечным импульсом и отвечающая каждым его ударом. Любовь! А не похоть, часто туманящая наши опытные рассудки в последующие годы. Любовь шестнадцатилетней девочки - влюбленность, ожидающая ответа, чтобы распахнуть двери и выпустить наружу ураган эмоций, раскрывающихся чувств и рождающихся ощущений. И ее, ее он назвал "извращением". Назвал дважды, в лоб и вдогонку, чтобы она, не дай Бог, не забыла об этом и не вздумала вернуться с навязчивыми своими бреднями.
Но мою любовь было не спугнуть. Не обидеть, не укротить, не убить банальными отговорками. Взрощенная детской тоской, девичьем голодом и женскими гормонами, она рвалась наружу, найдя себя в его испуганном лице. Его рот, произносивший эти вразумляющие слова, хотелось прижать к своему телу, хотелось впиться в него губами, вбирая в себя каждый выдох и не отпуская ни на секунду. И здесь его возраст уже не имел никакого значения - мое желание было таким же естественном, как все желания Тани, обнимавшей своего "брейкера" на укромной скамейке в конце аллеи.
-Вы совсем не любите меня? - спросила я растерянно, устав слушать его и не принимая ни единого слова.
-Нет конечно, что за глупости! - сердито выкрикнул он, скрещивая руки на груди в жесте подсознательной обороне. - Ты начиталась книг. Это пройдет. Ты встретишь кого-нибудь, мальчика, своего возраста и все будет как положено.
-А как положено? - не поняла я, почему-то вызвав в нем неуверенность этим своим вопросом.
-Не знаю, - смутился он, отворачиваясь, - как у Тани с этим, как его, ну, ты знаешь...
-Я не хочу, как у Тани, - выкрикнула я, сжав кулаки, словно собравшись боксировать перед ним. - Я не хочу всех этих глупостей - это чушь, слышите, - и тут же поправилась, переходя на "ты", - слышишь? Чушь!
-Это неправильно, - слабо сопротивлялся он. - Я стар. Для тебя я стар.
-Нет, не стар. Совсем не стар. Ну посмотри, - я протянула к нему руку, коснувшись его волос, - совсем не стар, видишь? Даже не седой.
-Это надругательство: над Таней, над моим отцовством - это все равно, что жить с Ней! - прошептал он, отталкивая меня.
-Не все равно! Таня - это Таня. Через десять лет она будет замужем и к тебе придет аспирантка ее возраста.
-Аспирантка - это другое. А здесь я могу представить тебя маленькой. Первоклашкой с гладиолусами рядом с Таней. Это насилие.
-А если бы я не знала Тани? Если бы ты не знал, что есть Таня... Если бы только ты и я...
-Это невозможно, - прошептал он. - К сожалению, это невозможно.
Услышав это "к сожалению", я вцепилась в него руками и ногами, как за последний канатик надежды, сброшенный им с высоты своей непогрешимости. Я боялась, что если я промедлю, то он уйдет, так и не вытянув меня, не опустившись и не став ближе.
-Но если бы не Таня, не все остальное, если бы только ты и я... Ты бы полюбил меня?
-Нет, такого не может быть, это недостижимо и об этом нельзя говорить. Это преступно, в конце-концов.
-В Узбекистане это нормально.
-В Узбекистане? - от неожиданности он перестал думать о моралях и удивленно посмотрел на меня. Ему вдруг стало странно, что в Узбекистане наша ситуация стала бы вполне обычной и вполне разрешимой.
Его глаза перестали тревожно избегать моего взгляда, и теперь мы смотрели друг на друга. И тут слова сами пришли мне на ум, а может быть, его сердце перестало внимать демагогии рассудка, ибо это человек замолчал и внимательно выслушал меня.
-Едем в Узбекистан, - жарко шептала я, приближаясь к нему на этом полуметровом пятачке. Движение длинною в жизнь - оно должно было напугать его, но истуканом он продолжал стоять, опустив руки. - Я буду носить воду в кувшинах и омывать ею твои ноги. Хочешь, я буду ездить на ослике? Я умею - я была в Орджоникидзе и там меня катал маленький ослик с грустными глазами. У осликов всегда грустные глаза, - еще несколько незаметных шажков - каждый - семимилен в своем значении. - И женщины Узбекистана, они наверное, знают об этом. Они ездят на осликах за водой...
-А паранджа? - спросил он, прикованный к месту.
-В парандже, - сказала я, и грудь моя коснулась его тела в двух точках, от чего он вздрогнул и подался вперед. Его руки обхватили меня, обвили лианами, и в этом коконе объятий мы слились в одно целое.
От его поцелуев голова шла кругом. И все прошлое вдруг показалось смешным и детским. И ненастоящим.
-Ты сошла с ума, - бормотал он, прижимая меня, - брось меня, брось, пока не поздно.
-Не брошу, никогда не брошу, - с клятвенной горячностью заверяла я, чувствуя, что душа, тело и разум отделяются друг от друга, разбирая свои роли и я теряюсь в этом расчленении, не зная, к кому из них примкнуть. Это длится недолго - наступает момент, когда они переплетаются воедино, как наши руки и ноги - как мы сами становимся чем-то самым естественным и самым правильным, новым организмом, рожденным любовью.
-Каким он был? - спросила меня Таня, не о нем, а о том, за кого я его выдавала, не в силах скрывать распирающие меня чувства. - Каким он был в ту ночь?
-О, - сказала я ей, отворачиваясь, чтобы скрыть нахлынувшие воспоминания, - он был таким, какими мужчины бывают только однажды, но вновь и вновь с каждой новой женщиной.
-Что? - Таня приподнялась на локте со своей кровати у окна. - Как это?
-Он был необуздан и ненасытен, он был пьян и трезвел, чтобы вновь напиться.
-А ты? Что ты?
-От восторга меня била дрожь. Меня просто колотило под ним, в других случаях это было бы невозможно. И с ним, с ним, к сожалению, это тоже было невозможно уже спустя несколько лет.-Сколько лет у вас это длилось?
-Ровно десять.
Столько, сколько должно было пройти для того, чтобы он перестал считать меня ребенком. Тогда, вначале.
-Забавно, правда? - Таня снова упала на подушку. Мы вернулись туда, на тот пляж.
.jpg)
Спустя десять лет, мы сняли домик - не тот, где я отдавалась ее отцу, а совсем другой - кажется, недавно построенный. Она так многого не знает, и мне так страшно проболтаться, незаметно обронить намек, который она вдруг подхватит в воздухе, пропустит через себя и выродит страшной правдой.
- В шестнадцать лет я мечтала о Виталике, тем более, что вскоре Зойка променяла его на какого-то кооператора.
-Ты мечтала о Виталике? - я недоуменно всматриваюсь в ее лицо, белеющее в свете фонаря. Мне кажется обидным, что она не сказала этого раньше. Хотя бы в то лето, когда в реку моей жизни влился этот сладостный, как наслаждение, и ядовитый, как похоть, ручей моего союза с ее отцом.Боже, что это был за союз! Союз с человеком, который боялся стать моим отцом - к сожалению, такой союз мог возникнуть только у безотцовщины. Возникнуть из-за всесокрушимой потребности в опеке, вызванной уходом породившего меня труса. Сколько он нашел, сколько потерял, а сколького попросту не заметил. И я, в чем-то глупее, в чем-то слабее, во многом неопытнее и младше, сколько же я потеряла, и сколько нашла, а сколького не заметила.
После той ночи в дюнах, все развивалось по законам детективного жанра. Мы путали следы и сбивали с толку, привыкая врать всему миру, чтобы вдруг стать честными друг перед другом. Мы привыкали стыдить друг друга за низость нашей жизни, чтобы потом признаться в том, что никогда до этого никому из нас не было так хорошо. Гнусность разврата смешивалась с торжественностью самоотречения, с которым мы бросались в наши безумства. И ни разу, ни единого разу я не спросила его о жене. Не спросила о Тане, как не спрашивал о ней он сам. И то, что никто из нас не говорил о будущем, стало фундаментом, цементом и крышей нашего храма любви.
В юношестве время тянется слишком медленно. Оно безнадежно позади реальности желаний. В юношестве хочется вырасти, вырваться, освободиться, и образ будущего светел и притягателен. Его жаждешь, как панацеи, ждешь с нетерпением, приставив ладонь к глазам. А между тем оно приходит шаг за шагом, ускоряя шаг день за днем, каждый день, каждый час, каждую минуту, до тех пор, пока окончательно не меняет своей формы и не становится УСТРАШАЮЩЕ ОГРАНИЧЕННЫМ.Ждала его и я.
Вера, безумная вера ребенка, не позволяла рассудку подмешать в это ожидание ничего из горечи реальных событий. Только добро, только свет - словно птица стриж, из них я вила тот дом, в котором должна была поселиться спустя каких-нибудь несколько лет. И он помогал мне, снимая номера в гостиницах, где представлял меня дочерью, он говорил только о том, как много ждет меня впереди, как счастлива я буду через несколько лет. "Счастлива навечно", словно счастье - некое приобретение, которое можно зажать в кулак и пронести по жизни до последнего вдоха. А я, разве я не помогала ему?