Взрощенная детской тоской, девичьем голодом и женскими гормонами, она рвалась наружу, найдя себя в его испуганном лице. Его рот, произносивший эти вразумляющие слова, хотелось прижать к своему телу, хотелось впиться в него губами, вбирая в себя каждый выдох и не отпуская ни на секунду. И здесь его возраст уже не имел никакого значения - мое желание было таким же естественном, как все желания Тани, обнимавшей своего "брейкера" на укромной скамейке в конце аллеи.
Когда отец ушел от нас, мне только-только исполнилось шесть лет. Я до сих пор помню то лето - море, поздние прогулки вдоль берега, остывшую еду в столовой...
И, конечно же, правда не без помощи фотографий, помню себя: худая черноглазая девочка со сбитыми коленками. Я корчу устрашающие рожи, изображая какого-то дикого героя тех далеких дней, имени которого, увы, теперь уже не вспомню. Фотографий много - пожалуй, больше, чем в любое другое лето. И на каждой из них - я и мама - печальный тандем, родившийся у моря. Интересно, кто же нас фотографировал? Может быть, все же отец? До того, как ушел, а вернее просто не вернулся с одной из прогулок.
Жили в "пансионате", на третьем этаже. У нас были гостиная и спальня. Кажется, это называлось люксом. А еще был балкон. И там, под потолком, слепила свое гнездо шумная семья стрижей. Сами стрижи жили в "пансионате" на равных правах с отдыхающими. Вечерами они рассаживались на проводах и галдели, провожая солнце. Они походили на прищепки, оставленные ленивыми хозяйками на бельевых веревках. Помню, когда я сказала об этом маме, она долго не могла уловить этого сходства - только смотрела на меня, как если бы совсем перестала видеть. Тогда я не понимала ее, впрочем, так же, как она не понимала меня и моей заинтересованности в жизни каких-то неуместных стрижей.
Я не помню ничего особенного из того нашего отпуска - не помню детей, окружавших меня на пляже, в столовой и в кружках "пансионатского творчества", не помню поездок в экскурсионном автобусе, не помню, чем именно было знаменито то место у моря и когда и кем оно было основано. И удивительно то, что мама тоже ничего этого не помнит. Видимо, в течение всего отпуска она думала о том, что отец уйдет. В связи с чем и выпустила из вида те события, что происходили с нами изо дня в день.
Помню ее расстроенное лицо тем утром - утром, возвестившим миру о появлении нашего с ней тандема. Первым утром без отца. Мы ели в столовой, и я ждала его, глядя на нетронутый прибор. То и дело, я не помню этого, но уверена, что так оно и было, тормошила мать за рукав, пытаясь втянуть ее в свои рассуждения о местонахождении и времени прибытия пропавшего ее мужа. Мать отвечала рассеянно, а тетя Оля, столовавшаяся вместе с нами, то и дело гладила мать по второму рукаву. Так мы и сидели по обе стороны: я, назойливая, и тетя Оля, полная немого сочувствия. Удивляюсь только, как это мать не дала мне по уху? Все-таки огромным, воистину великим было ее терпение.
Когда мы вернулись, я перестала спрашивать об отце. Честно говоря, я забыла о нем. Куда больше увлекли меня сборы в первый класс и теперь я таскалась по магазинам со списком "первоклассника", прицепившись вагоном к пояску материнского плаща. И она вновь отвечала мне, сосредоточенно рассматривавшей всевозможные пособия, на глупые и непрекращающиеся вопросы. Помню, что она все время куда-то звонила по телефону и плакала. Но увы, не помню, что она говорила и когда все это, в конце концов, закончилось.
Мама так и не нашла себе нового мужа. Хотя мне все же кажется, что у нее были любовники. Иногда она не приходила ночевать. И после, по утру, особенно тщательно расчесывала мне волосы и плела особенно тугие косички. Я не ждала от нее женских откровений, потому что чужие откровения меня совсем не интересовали.
В школе все было обычно. Я училась, переходила из класса в класс и дружила с белокурой девочкой по имени Таня. Мы с Таней были совсем разными. И стоит остановиться на этом поподробнее. Во-первых, стоит подчеркнуть тот факт, что Таня была блондинкой. И глаза у нее были зеленые. В то время, как я была ну чистой басурманкой. Черной и страшной, как на детских фотографиях. А во-вторых, у Тани была семья. У нее были мама, манерная Галина Викторовна, и папа, врач-гинеколог. Наличие папы здесь играло, пожалуй, решающую роль. Для меня, девочки, не имевшей отца, мужчины представлялись чем-то особенным. Как когда-то, на море, казался особенным домик стрижей на нашем балконе. Я привыкла к домику, он перестал удивлять меня черными своими бугорками, я даже не задавалась больше вопросом о том, из чего именно он сделал. Однако каждый раз проходя мимо балкона, я поднимала голову и видела его в верхнем углу, под самым потолком. И тогда... ТОГДА ОН ВНЕЗАПНО БРОСАЛСЯ МНЕ В ГЛАЗА.
В Танином папе было два метра росту. Он часто появлялся в школьном коридоре, медленно проходя мимо стеклянных стен классов. Шел он чуть в развалочку, очень неторопливо переставляя ноги, засунув руки в карманы. На секунду в классе становилось темно, потому что огромная его фигура заслоняла свет ламп. Тогда все оборачивались и смотрели на Таню, а Таня зачем-то говорила: "Мой папа". То, как она произносила это запретное для меня словосочетание, вспышка чего-то необъяснимого на ее лице, сопровождавшая эти два слова, вызывала смутное волнение. Сродни тому, какое вызывает неспокойная совесть, только более глухое, более неясное, как от дурных мыслей, еще не родившихся в моей беспечной голове.
Каким был Танин отец? Пожалуй, тот его портрет я могла бы написать не задумываясь - вызвать его в памяти совсем не сложно: как не сложно вызвать в памяти портрет Мусоргского кисти Репина или Незнакомку Крамского. В первую очередь мне хочется вспомнить, что лицо у Таниного отца было совсем не белым, как у Тани, а наоборот, темным, оливково-загорелым, из-за его привычки отдыхать в зимнее время. Волосы у него были тоже не в пример Таниным - черными как смоль и вьющимися, красиво уложенными назад. Он не был похож на других пап - лысеющих или жадно остриженных бездарными парикмахерами. Волос у него было вполне предостаточно, и он мог встряхивать ими, подмигивая нам на прощанье, задорно щуря по-таниному зеленые глаза.
Зачем он приходил в школу вот так, по обычным дням, я никогда уже не узнаю - странно, но тогда меня это совсем не удивляло. Даже наоборот - тогда это казалось неотъемлимой частью школьной жизни: как, может быть, родительские собрания в первую субботу четверти, или вызов к зубному. Дети любили этого человека - выбегали из класса и окружали тесным кольцом, называя многозначительным и страшно уважительным местоимением "А ВЫ". "А Вы знаете..." "А у Вас есть..." "А Вам показать..." - дети никогда не используют этого заветного сочетания с людьми чуждыми их маленькому миру. И тот факт, что они использовали его с ним, безусловно свидетельствует о его молодости и причастности ко всем этим сокровенным и болезненно обыкновенным тайнам детства. Разговаривая с нами, он устанавливал особые отношения, особый язык, и то разумное отсутсвие барьеров, когда уходящее стеснение не уносит с собой уважения, а наоборот, подчеркивает его и ставит где-то поблизости, как некую форму обращения.
Минуты его появления в школьном коридоре остались в числе наиболее ярких воспоминаний тех лет. Минуты этого волнения в сердце. Минуты уколов еще ничем не отягащенной совести, предчувствующей все за много-много лет вперед.Мы с Таней, несмотря на прочие, не перечисленные выше, различия, были лучшими подругами. Вместе мы шатались после школы по городу, ели мороженное, ездили на отдаленные станции Московского метрополитена и занимались прочей ерундой, свойственной школьникам нашего поколения. Ход наших разговоров менялся с течением лет, так же, как менялись многие второстепенные формы наших развлечений. Помню одно из них - увлечение незнакомыми мальчиками, случайно замеченными нами в толчее подземки. Мы видели их в толпе, единственные зрячие, выхватывали и уносили с собой в мир бескрайнего воображения. Там мы наделяли их именами и позволяли стать частью себя. Иногда кто-нибудь из этих случайных мальчиков замечал наше взволнованное внимание и смущенно отводил глаза. Он улыбался, и мы улыбались в ответ, стараясь не смотреть в его сторону. Замечательное свойство, присущее юношескому кокетству в транспорте - видеть друг друга не встречаясь глазами. Сколько в нем пленительного, возбуждающего, чувственного и как мало физического. Порой, в нем нет даже зрительного контакта. Став взрослой, я потеряла способность испытывать восторг от таких невинных забав. И, разумеется, перестала видеть, не глядя. Теперь мне нужно подолгу всматриваться в мужчину, отчего я становлюсь похожа на женщину-мента и, принимая меня за оную, объекты выходят намного раньше своей остановки.
После девятого класса Таня пригласила меня поехать с ними на море. С ними, потому что кроме Тани туда ехали двоюродная сестра Зоя с женихом Виталиком и Танин папа. Я вспомнила, что с тех пор, как отец ушел от нас, на море мы с мамой так и не были. Не были все десять лет, в течение которых мать предлагала мне всяческие альтернативы, вроде пионерских лагерей, катания на осликах в городе Орджоникидзе, дачи нашей тети Тони, дачи нашего дяди Сережи, дачи начальницы Альбины Павловны, и еще нескольких дач в разных уголках Подмосковья. Мама упорно избегала воды и, пожалуй, единственным побережьем на котором я была с тех пор, как отец не пришел завтракать в том злосчастном "пенсионате", было побережье Пироговского водохранилища, куда мы с Таней и какими-то случайными парнями из ПТУ мотались в конце восьмого класса две недели подряд. Подобное отсутствие песчаных пляжей и соленой воды не задевало меня до того самого момента, как Таня ввалилась в нашу выеденную временем хрущовку на пятом этаже без лифта.
-А можно Наташка поедет с нами? - закричала она, минуя меня и обращаясь непосредственно к моей маме. - Понимаете, у нас койко-место пропадает...
- Какая еще койка-место? - не поняла мать, как будто впервые услышала это смешное сочетание.
- Ну в Анапе... Понимаете, мама уезжает на встречу одноклассников, а Наташка - Наташка ведь никогда не была на море, да? - это Таня спросила в утвердительной форме, она как бы предложила нам констатировать очевидный для нее факт.
Мама недоуменно посмотрела на меня. Она хотела было возразить, напомнить мне о чем-то, но осеклась и только сказала:
-Ну конечно, если твой отец не будет против... То - да, конечно.
А я продолжала молчать, словно все произнесенное ими никак не касалось меня. Я стояла в тесной кухне и смотрела на прищепки, висящие на рядах бельевых веревок, как стрижи, чьи домики присосались к потолками южных балконов.
Ехали больше суток. Раздельно: мы трое и их двое - в своем купе Виталик заплатил за все четыре полки, в то время как они с Зоей занимали только две. Но Зоя не могла ехать с чужими людьми. Она боялась, что от них будет пахнуть и им с Виталиком придется ехать на откидных стульчиках в коридоре. Нам с Таней и ее отцом было смешно. Свое купе мы делили с молодым армянином по имени Сурен, от которого совсем не пахло, потому в коридор мы выходили только по пути в туалет. Сурен и мы с Таней играли в дурака, Танин отец лежал на верхней полке и читал какой-то медицинский журнал. Иногда мы ели, иногда выходили на станциях и покупали семечки, газеты, какие-то дорожные мелочи и даже мороженное. Было весело, и мое сердце дрожало от невнятного предчувствия. Мне казалось, что там, куда мы едем, со мной что-то случится. Таня чувствовала тоже самое. Ей казалось, что она познакомится с кем-то очень стильным и в сентябре притащит его в школу всем на зависть.
Таня и Сурен поцеловались в тамбуре. Это, смешное и ничего не значащее происшествие, навеки осталось в памяти, в то время как что-то куда более важное и болезненное, увы, или Слава Богу, навеки затерлось. Недавно я узнала, что сама Таня напрочь не помнила об этом, как не помнила и самого Сурена. Она долго смотрела на меня сквозь очки, которые стала носить для важности еще на третьем курсе, и наконец сказала: "Тебе приснилось. Как я могла поцеловаться с армянином? А потом от них пахнет." Вот что с нами делает жизнь!