(продолжение, начало)
На Тане был фланелевый халат, который она сшила на уроках труда прошлой зимой. Один рукав у него был короче другого, но об этом знали только мы вдвоем. Я бежала в одном купальнике, подчеркивавшем гадкую бледность моего столичного тела. Зоя красиво закидывала загорелые свои ноги, она вообще все делала очень красиво - ведь в отличии от нас Зоя была женщиной. Виталик, обмотавший бедра пляжным полотенцем, казался мне зарубежным актером, тем более, что на нем были итальянские солнцезащитные очки. Он очень соответствовал Зое и ее красоте. И вот убейте, но ни за что на вспомню, как выглядел Танин отец в те блаженные минуты.
Добежав до воды, Таня резко затормозила, швырнула на песок полотенце, скинула халат, и осторожно двинулась вперед. Я шла за ней, стараясь попадать в невидимые следы на дне. Виталик нес Зою на руках, очков он не снял, зато снял полотенце и теперь демонстрировал свои мускулистые ноги, ограниченные темно-синим треугольником плавок. Танин отец не пошел с нами, он просто лег на берегу и теперь улыбался, наблюдая за нашей возней со спецэффектами из визга и брызг. Мы резвились, будто дети. Даже Зоя ненадолго забыла о том, что она - женщина, и немного повизжала, хватая Виталика за те места под водой, которых нам не было видно.
- Ныряю, - в сотый раз заорала Таня и моргнув красными, как у крольчихи, глазами, смешно шлепнулась на воду, медленно опускаясь ко дну. И вскоре Виталик зашелся смехом, пытаясь увернуться от ее всплывающего тела.
- А теперь ныряет Наташка, - приказала Таня.
И Зоя восторженно захлопала в ладоши. Ныряла я куда лучше Тани, потому что вот уже много лет занималась плаваньем, где мы ныряли не менее четырех часов в неделю в полном мочи и хлора бассейне. Чтобы взять разбег, мне пришлось отплыть на несколько метров, и пока я плыла, взгляд бездумно блуждал по дюнам и, между прочим, остановился на Танином отце. Тот уже не лежал, а сидел, отчего я заметила его грудь, поросшую густыми черными волосами, и блестевшую на заходящем солнце золотую цепочку на шее. По словам Тани, ее отец знал толк в нырянии и мне хотелось поразить именно его, мастера, а не тех троих "топоров", с интересом ожидавших моего номера.
Добравшись до места, где вода едва доставала до колен, я остановилась, ненадолго задержала взгляд на Танином отце, потом медленно повернулась к нему спиной. Его вгзляд прожигал спину, как если бы он разбирал ее на позвонки. Я улыбнулась Тане, тут же ободряюще кивнувшей мне мокрой головой. Посмотрела на Виталика в очках, на Зою, выжидательно округлившую глаза. Неожиданно оказавшись в центре этого внимания, я растерялась. Того разбега я, увы, не помню, а только помню, как натянутое струной тело входило в воду, рассекая ее послойно, и помню дно, открывшееся глазам. Я проплыла мимо Зоиных ног с красными ногтями, мимо волосатых ног Виталика, по пути коснулась Таниного колена, заставив ее вскрикнуть там, наверху, и устремилась дальше. Тело несло меня вперед, как если бы его тянул невидимый глазу буксир. Мне оставалось только послушно грести. Все таки, взгляд Таниного отца придал мне силы и вдохнул в легкие какую-то дополнительную порцию кислорода, благодаря которой я вынырнула довольно-таки далеко от стоящих в воде зрителей.
После этого Танин отец долго отрабатывал со мной всякие тонкости ныряния. Время от времени он касался моего напряженного тела своими бесспорно опытными руками. В руках врачей вообще есть что-то особое. Может быть, врачевание - это все же дар, а не приобретенный навык. Я вздрагивала и тут же норовила вырвать у него еще одно прикосновение, особенно одно из тех, когда одна рука его ложилась на мою уже вполне сформировавшуюся грудь, другая на затылок, а сам он объяснял куда именно должна идти моя голова, и как при это должна изгибаться спина. Я уверена, что делая это, он видел во мне маленькую девочку и именно ее учил плавать, не вкладывая в свои прикосновения ничего, кроме тренерского желания научить, объяснить, показать.
Знакомясь с мальчиками, танцуя с ними на дискотеке, целуясь и гуляя взявшись за руки, я думала только о том физическом контакте, который испытывала там, в воде. Это стало наваждением, после которого Танин отец перестал быть ее отцом, а стал мальчиком из воображения. Я называла его по имени и на ты, как если бы мы были сверстниками. Перед сном я подолгу разговаривала с ним, представляя как вдвоем мы гуляем по дюнам и его рука лежит на моих костлявых еще детских плечах. То, что я испытывала в этих грезах, было чем-то совершенно новым, и вместе с тем уже знакомым, уже испытанным в каких-то отдаленных, не приходящих на ум событиях. Может быть, мне снилось подобное долгими зимними ночами, приводя в то нервное состояние, какое обычно приписывают переходному возрасту, а, может быть, я ходила с кем-то в дюнах и тот кто-то держал на моих плечах свою сильную мужскую руку. Как мало я знала тем летом!
Отношения полов, более известные мне по романам Толстого и советскому кинематографу, пугали и оставляли вопросы без ответов. Таня, быть может, знала куда больше из-за штудирования отцовских книжек. Хотя на практике мы знали одинаково ничтожное количество практических тонкостей, предшествовавших выходу ребенка из женского тела, который Таня обнаружила в потрепанном учебнике по акушерству. Сейчас я, пожалуй, полностью осознаю всю прелесть своей невинности. Ведь благодаря ей испытанные ощущения потрясли все мое существо до самого основания, навеки изменив его форму.
Доводилось ли вам наблюдать, как мальчики выжигают на скамейках при помощи солнечных лучей и лупы? Как подолгу ловят они нужный угол света, сосредоточенно сопят, и легкий дымок приятно щекочет ноздри? Сами по себе солнце, лупа и скамейка не рождают ничего стоящего. Это три независимых друг от друга тела. Однако приложите сюда сосредоточенное сопение и вот уже на дереве появляются буквы, слова, чье-то имя.
Танин отец выжигал слова через лупу моего незнания жизни. Он впечатал их в мою душу и там, вначале болезненные, как незаживающие язвы, они остались навечно. Неизменные и чуть затершиеся, как рубцы моих ран. То, что я испытала к нему тем летом, вскоре вырвалось из-под контроля и привело к душевной анархии. Не понимая истинной причины, я искала его на территории турбазы. Найти его было несложно. Вот уже где-то за кустами белела его спина, и я звала его по имени отчеству, чтобы увидеть, как он оборачивается и улыбается, встряхнув волосами. Он не спешил мне навстречу, потому что, скорее всего, на той турбазе его занимало что-то совсем иное. Красивая длинноногая блондинка, сидящая в столовой за соседним столом? Отдыхающий проректор Второго Меда? Женщина, сделавшая неудачный аборт и теперь истекающая кровью в маленьком зеленом домике за почтой? Таня, опять уехавшая с кем-то в Керчинские катакомбы? Но, увидев меня, услышав мой оклик, он все же оборачивался, улыбался и приветливо взмахивал рукой, не приглашая к себе, но и не останавливая.
Это могло продолжаться до самого конца поездки. Подстроенные мною случайные встречи и его неопределенные жесты. Порой из них складываются целые отношения, кажется, они называются неразделенной любовью. И Таня, которой я, не в силах носить это в себе, рассказала о своей любви к мужчине, годящемуся мне в отцы, Таня, не знавшая, что речь идет о собственном ее отце, эта добрая и преданная Таня сказала, возбужденно поднявшись на локте:
-Напиши ему об этом. Подложи письмо под дверь его домика. Он здесь один?
-Один, - соврала я.
Разве могла я сказать, что здесь нас пятеро: кроме него здесь еще мы с ней и Зоя с Виталиком.
-Вот и здорово! - обрадованно воскликнула Таня. - Назначь ему свидание на берегу. Только учти, с ним все будет совсем иначе.
Это добрая и невинная Таня сказала мне, отводя взгляд, ибо не понимала сама, что же именно будет у нас на берегу. И как это она не спросила о том, кто же он, этот мужчина, за каким столом сидит? Не попросила показать? Словно само провидение вело меня на тот берег.