Запятые
Автор: Ольга Макарова
/ 17.01.2006
Наша
жизнь - не многоточие, но сплошные запятые.
"Во что бы то ни стало, мне надо выходить. Нельзя ли у трамвала вокзай остано-вить?"
В двадцать пять я мечтала работать кондуктором в троллейбусе. Нет, серьезно, чест-но-честно!
Но у Бога на меня, видимо, другие планы. Мудрый Шамиль сказал однажды: "Ты знаешь,
любой человек может научиться водить трамвай или троллейбус. Но не каждый способен
делать какие-то особые вещи". О'кей, я умею готовить сырный супчик, вязать нос-ки,
правильно заваривать чай и верно расставлять знаки препинания. Таинство супчика
я переняла у подруги пару лет назад, заваривать чай в незапамятные времена меня
научил братишка-ценитель, а история с запятыми началась гораздо раньше.
Пятнадцать жизней назад меня каждое лето увозили к деду в деревню - четыре часа
разбитой дороги в трясучем и пропыленном автобусе, - брррр! - зато каждое утро
козье мо-локо и традиционные в Ильин день мед с молодой картошкой. Заданную на
лето программу внеклассного чтения я выполняла благодаря сестре и деревенской
библиотеке: в городе хо-роших книг было не достать - парадокс пост-советского
времени! Я читала, читала, читала, порою прячась в прозрачном от солнца полумраке
сеновала или устраиваясь на гамаке в уютном садике с зарослями малины и приводя
родственников в молчаливое недоумение. Мама уезжала на сенокос, меня оставляли
бабушкиной помощницей, и логическим завер-шением дня было чтение для нее, любимой,
сказок. Мама возвращалась с земляникой и за-соленными груздями - похудевшая и
загоревшая, бабушка сушила на печке малину, а дед все время возился с пчелами.
Теперь на сто двадцать километров до дедовой деревни нужен час с небольшим вре-мени,
рои пчел с его пасеки разлетелись, и только в школьной библиотеке ничего не измени-лось,
- те же книги, лишь потерявшие местами страницы, да обложки их пообтрепались.
Этих авторов в глянцевых обложках я вожу племянникам из города, а сестра не нарадуется
на их "пятерки" по русскому.
Верно расставлять запятые - это у нас фамильное.
Еще я умею счастливо находить особенных и единственных друзей и выуживать из мегатонн
книг те самые свои.
Среди полок книжного магазина я забыла, за чем
же, собственно, пришла, и неожи-данно для себя размышляла о том, как это действительно
смешно: кому-то и ноги, и каблу-ки, и тебе парфюм, и кожаная папочка... И наверняка
у выхода как верный пес, ждет при-паркованная машина, карамельная какая-нибудь
моделька, и преданным "тиу-тиу" отзовет-ся на призыв маникюренного пальчика на
кнопочке брелка от сигнализации. Господи! старо как мир: "Кому-то все, кому-то
ничего". Видимо, и я к возрасту мироздания подвигаюсь, ес-ли вдруг подобные мысли
по извилинам пробегают... Может, задвинуть дня на три работу и на дачу уехать?
- "Чушь!" - думала я в тот момент, когда траектории наших взглядов перехлестнулись.
И снова вернулись друг к другу.
- У вас очень красивые глаза.
- "Чушь!" - подумала я снова. И странно, что не обиделась. Может быть, потому
что в его руках был томик Ремарка?
- "Три товарища"... Я очень люблю Ремарка. "Без любви человек не более чем покой-ник
в отпуске", - пробормотала я первое, что вспомнилось. А он раскрыл книгу и начал
чи-тать:
- "Впервые я шел в гости к Пат. До сих пор обычно она навещала меня или я прихо-дил
к ее дому, и мы отправлялись куда-нибудь. Но всегда было так, будто она приходила
ко мне только с визитом, ненадолго. А мне хотелось знать о ней больше, знать,
как она жи-вет".
И ожидание глаз поверх страниц книги.
- Вы действительно хотите знать обо мне больше? - иногда я бываю очень серьезной.
Этот момент был тем самым, из редких.
- Безусловно. Например - любите ли вы американские горки?
- Зависит от того, как вы предложите - с маслом или с майонезом.
Говорят, ничто так не сближает, как экстремальные
условия - пожалуй, американ-ские горки для этого вполне годны. Через пять минут
"Три товарища" Ремарка перекочевали в мою сумку, а через следующие двадцать пять
минут мы были на ВВЦ и болтали, словно двадцать пять лет прожили бок о бок.
- Я думаю, что люди, прожившие вместе четверть века, по большей части молчат,
а? - сладкая вата налипла на моем подбородке. - Наверное, я похожа на чуню.
- Нет, чуни бывают синие, ты же вся розовая.
- С какой стати чуни синие?
- С той самой, - он вытирал мое лицо, словно я была маленький ребенок. - Ты же
ви-дишь, что трава зеленая, да? Не молчи, пожалуйста, отвечай, да или нет.
- Я не могу говорить, ты зажал мне подбородок... Зеленая.
- Не зеленая, а да или нет.
- Да. Я видела море, Средиземное - оно синее. Да.
- Вот молодец. А подсолнухи Ван Гога желтые, да?
- И у Моне они желтые, - его молчаливый взгляд пристыдил меня. - Да, желтые.
- Салфетка белая?
- Была... Да.
- Мы все равно будем вместе, соглашайся быть моей женой сейчас.
- ...А в Пушкинском музее я больше всего люблю бывать у Матисса. И вообще, я хочу
пить! - не нужно было четверти века, чтобы понять, что мы значим друг для друга.
Он возвращался к предложению еще не раз - сопровождая безумными по размерам букетами цветов, жуя бутерброд на ходу или же виртуальной открыткой по электронной почте... Но я снова и снова уходила от разговора. Я ждала чего-то особенного? Он спросил однажды: "Если бы я был астрономом, я бы нашел для тебя звезду, но ведь не этого же ты хочешь?" Он не был астрономом, не был геологом, и он даже не циркач, чтобы посвятить моему светлому имени сверхопаснейший трюк! Но этот его вопрос нашел неожиданный выход.
Я начала рисовать на синем бархате масла луну.
Бархат неба выходил удивительно мягким и глубоким, и я радовалась как ребенок.
Черный растворялся в синем и придавал ему особую глубину и мягкость. Теоретически
это маловероятно, практически невозможно, но результат на куске картона говорил
об обратном. Я напряженно пыталась понять эту тайну, и нашла ответ в том, что
стремилась к этому всегда. Не каждый вечер мне удавалось взять в руки палитру
и кисть, но луна на бархатном картоне словно жила уже своею жизнью и сама по себе
наливалась глубоким теплым светом. Теплый, тягучий и сладкий вкус том-ленного
в печке молока и сливочное масло на белой краюхе хлеба. Подсолнухи. Первые оду-ванчики.
Августовский мед. Свет в вечерних окнах. Она вбирала все. Что я любила.
И "Три товарища" Ремарка все это время жили отдельной жизнью, хотя и под одной
со мною крышей. Этот роман, пережитый моими ровесниками в начале сумасшедшего
два-дцатого столетия, звучал в листвочках моих цветов и отражался солнечными бликами
по стенам светлой моей комнаты, играл в огне вечерней свечи и шуршал дождем по
карнизу окна.
Он изумительно прекрасен. Он долгожданен и нетерпелив, бесконечно нежен и не-ожиданно
страстен. "...Вечер был прекрасен и тих. Борозды свежевспаханных полей каза-лись
фиолетовыми, а их мерцающие края были золотисто-коричневыми. Словно огромные фламинго,
проплывали облака в яблочно-зеленом небе, окружая узкий серп молодого меся-ца.
Куст орешника скрывал в своих объятиях сумерки и безмолвную мечту..."
Начинаясь не торопясь, обыденно и просто, неуклонно набирает темп, так, что ста-новится
страшно - но вдруг? вдруг впереди пропасть, и ведь не остановиться? и что тогда?
А тогда неожиданно, как стрела в ночи, - новый виток, поворот, и ты видишь, что
жизнь продолжается. И он обретает вес, и уже не легок как весенняя вечерняя дымка,
ко-гда всё есть надежда. Он обретает вес, называемый "опыт", и становится тяжелым,
словно легкое веяние сирени сменяется горьковатым и тяжелым запахом цветущей черемухи.
Об-ретает вес, неумолимый и необратимый. Дорога уже высоко в горах, и поэтому
меняется давление, и тяжело дышать, и кровь бухает в висках и оглушительно пульсирует
в запясть-ях, и это приходится принимать как должное, и не вернуться назад, потому
что просто не-возможно развернуться, справа стена скалы, слева пропасть, и только
вперед, вперед, впе-ред, и угадывание-предощущение-знание конца и пустоты за,
может быть, этим поворотом делают горечь черемухового аромата пронзительно прозрачным,
ощутимым ресницами и кожей, коленями и плечами, и все дальше за спиною остается
надежда, что, может быть, что-то можно исправить, но нет, новые строки подтверждают
невозвратное: "Вечером ни-кто из нас не купался. Мы прошлись в деревню, а когда
наступили сумерки, покатались на "ситроене". Вдруг Пат почувствовала сильную усталость
и попросила меня вернуться... У нее не было никакого запаса сил, хотя с виду она
не казалась слабой... Тогда все кончалось. Она утомлялась не постепенно, а сразу,
в одну секунду".
И закатное солнце бескорыстно, безвозмездно оставляло свой луч в красном бокале,
и немыслимое прежде значение обретало все - оброненный платок и щепастый табурет,
крахмальная скатерть и заблудившаяся на ней хлебная крошка, горящие остатками
красок линялые занавески на раскрытых в густой вечер окнах... "Чем ниже мы
спускались, тем быстрее темнело. Пат полулежала, укутанная пледами. Она просунула
руку мне на грудь, под рубашку. Кожей я чувствовал ее ладонь, потом ее дыхание,
ее губы и - слезы".
И все дальше и дальше, выше и выше, глубже и глубже. И взрывом - "...потом
на-стало утро, а ее уже не было." Взрывом, разрывающим в ничто все бывшее
прежде.
И ты должен решить сам, как быть теперь, что делать и куда идти. Ногами, а может
быть, с помощью крыльев. Потому что в неведомое сейчас и здесь Ничто ушло прошлое,
но твое время еще не настало, и ты ... ты здесь, сейчас, руками, еще помнящими
шелк волос, должен брать бумаги и кисти, разводить краски, потому что для этого
ты и здесь, и есть что-то важное, что нужно успеть до твоего Часа.
Как правило, романы жизни отличаются от тех, что
легли во времена оные на бумагу. Бог - Творец, не позволяющий Себе повторений.
И поэтому, выныривая из мира Ремарка в Москву начала следующего века, я жила историю,
отличавшуюся от его "Трех товарищей".
Мы часто ходили пешком - набережная Яузы, Бульварное кольцо; старинные особня-ки
и старенькие домики, маленькие церквушки и древние монастыри. Он не обещал звезд
с небес и островов в океане, а готов был подарить мне близнецов - девочку и мальчика:
"Таню и Ваню". Мы забавлялись, придумывая сказки про встречных прохожих или раскладывая
на составные "гаечки" и "шурупчики" работу операторов в просмотренных фильмах.
- Время словно остановилось. Мне не интересно даже знать, как долго мы с тобой
знакомы.
- Два месяца. Ты помнишь, как начинается "Форест Гамп"?
- Том Хэнкс сидит на скамейке... В смысле, его герой.
- Нет, еще раньше - минут семь камера следует за летящим перышком. Как они это
сделали?! Только не говори мне, что все это компьютерные изыски!
Он прощал мне многое и с терпеливым добродушием сносил мое кажущееся равно-душие
- возможно, потому что лучше меня знал, что я есть на самом деле?
Но все же мое согласие оказалось для него сюрпризом.
Одним поздним вечером я поняла, что мой подарок готов. Багетная рамка терпеливо
ждала своего часа - почти как он.
А на следующее утро я разбудила его звонком в дверь:
- Я уже позвонила родителям, они не возражают. ЗАГС начинает работу в девять.
У тебя есть еще два часа - и возможность передумать.
Он заливал в кофейник воду: "Два часа. Срок немалый".
Я сидела верхом на табурете, охватив колени, и осматривалась - интересно, какое
место для нее он определит? А он держал в руках турку с кипящей водой и не сводил
с меня глаз. Внутри меня резко оборвалось: если вдруг его в моей жизни не станет,
какой пустой и черной она окажется. Холодной, как погреб, в котором я - маленькая,
закатившаяся в угол картофелинка...
- Ну ладно, хватит! - вслух сказала я себе и, вздохнув, развернула пакет. - Ты
знаешь, я тут подумала - что звезды? Кофе закипал, он не двигался, лишь в лице
его что-то менялось. Боюсь, я в первый раз его удивила.
- Это - тебе.
С края кофейника шипел и пузырился убегающий кофе, а с синего бархата маслом тепло
лился свет желтой луны.
Наша жизнь - сплошные запятые. И в этот раз начиналось
все с них - я выводила их кистью на картоне, а они сливались и получались бархатными
и глубокими.
- Как ты говоришь? Без любви человек не более чем покойник в отпуске?
- Это не я. Это сказал Ремарк. Эрих Мария Ремарк. А я просто вернулась.
- Вернулась? Откуда?
- Из отпуска.
- ... Добро пожаловать в жизнь.