Кружиться! Кружиться под музыку осени!

- Я тебя люблю!
- А я тебя!!

Кружиться, прячась за толстым, шершавым стволом старого дуба. Пусть все вокруг тоже вертится, сверкает, торжествует - и люди, и дома, и даже солнце.

Солнце... Солнце упало со строгого, серого неба прямо вниз, на Землю. Обожгло сильно, до красноты, клены. Осветило оранжевым березы, липы, тополя. И, наконец, угомонившись, замерло под ногами шуршащим полотном теплого, радостного цвета.

Так пусть и это всестороннее, необыкновенное, золотое солнце зрелой, солидной осени, тоже кружится в такт моей голове, в такт твоей голове. В такт нашим чувствам. Кружись, вертись, безумствуй, мир молодых, влюбленных, двадцатилетних!

Мы с Димой знакомы совсем недавно - всего-то две недели. Но разве этого мало, чтобы решить прожить вместе всю жизнь? Мне казалось - нет. Диме - тоже. Поэтому пару часов назад я перевезла свои вещи в его комнату.

- Давай-ка положим твою кофту сюда. Так. А это что? Картина? Картину повесим на самое видное место, над кроватью. Ну-ка помоги мне, подержи вот здесь. Нет, ну это совсем невозможно - спокойно находится с тобой рядом. Иди сюда, иди быстрее, пока мамы нет дома!

Когда проворные, дикие кувырки на мягком матрасе достигают своего апогея, мы на несколько минут успокаиваемся, молчим. Влажное тепло, ускоренный пульс, неожиданно обострившиеся звуки: бытовые шумы, возня соседей, уличные гулы, все это является частью только нашей тишины, тишины наших тел. Но это совсем ненадолго, чуть больше, чем на миг. Чтобы совсем скоро мы, абсолютно счастливые, выбежали в парк, в глубину осени - кружиться на карусели нашей молодой, но совсем взрослой любви.

- Мама, познакомься! Это Лена. Она теперь будет жить с нами.

В парке я и познакомилась с Ириной Григорьевной, Диминой мамой. Мы шли в обнимку, целуясь, дурачась, а она двигалась нам на встречу. Женщина лет сорока, в коричневом плаще до колен, с короткой стрижкой, приятная, элегантная.

- Мама, познакомься! Это Лена. Она теперь будет жить с нами.

Димина мама отреагировала невозмутимо - она просто кивнула. Кивнула и я. Вот так, с этого самого момента и началась наша совместная жизнь - моя, Димина и Ирины Григорьевны.
Это была забавная, запоминающаяся жизнь. Чего там только не было: маленькие и большие скандалы, страсть, нежность, непонимания, выяснения, чувства... И все при молчаливом свидетеле, Диминой маме.

Помню, как сильно нервничала, когда в первый раз осталась наедине с Ириной Григорьевной. Я боялась, что она начнет читать мне мораль, боялась упреков и осуждения. Однако никаких упреков не было. Ирина Григорьевна завела со мной тихую беседу о моей семье, о моем родном городе. Она задавала вопросы, слушала, не перебивая, подливала чаю, подкладывала мне на тарелку пирожные. И я расслабилась, успокоилась, решила довериться... Так мы и подружились.

Меня восхищало в ней многое. Удивительное чувство стиля, хладнокровие, философское отношение к жизни. Она была противоположностью моей мамы, импульсивной, нервной, считающей, что она всегда права. Ирина Григорьевна была уверена: у каждого своя правда. У нее - одна, у меня - другая, у Димы - какая-то еще, совсем иная.

У Ирины Григорьевны была особая, сложная привязанность к единственному, позднему сыну. Нежность, обожание и при этом трепетное отношение к личному пространству Димы - вот, пожалуй, основные черты ее материнского чувства. Она никогда его не осуждала, ни в чем ему не перечила. Ее главным принципом было "от судьбы не уйдешь": человек должен пройти по своей дорожке сам, пережить, что ему суждено. Принцип не случайный: слишком долго пыталась она оградить от беды, от дурного влияния и легких денег своего мужа, Диминого отца. Удалось ли? Увы. Слишком свободолюбивый, независимый, резкий, он кончил свою жизнь в исправительной колонии, умер в возрасте тридцати лет от воспаления легких. И Ирине Григорьевне казалось, что виновата в этом именно она.

- Я чересчур сильно пыталась удержать его, слишком ограничивала его свободу. А он... Он очень легко увлекался, и так же легко остывал ко всему: к работе, к женщинам. Но когда ему перечили, он становился сам не свой, шел до конца, назло всему. Лена, ты не представляешь, как я надеюсь, что Дима не в него!

Я любила Димку самозабвенно, отчаянно, слепо. Дурная наследственность? Да что вы, никогда!

А уж как надеялась на это я! Ведь я любила Димку самозабвенно, отчаянно, слепо. Дурная наследственность? Да что вы, никогда! Ведь он был для меня воплощением всех достоинств, моим самым родным, самым совершенным, самым талантливым. Дымчатый!! Так я его звала. Эта кличка стала производной от Дима-Димка-Димчатый-Дымчатый. Это было мой ласковый код, слово на особом языке, который понимали только мы вдвоем.

- Дымчатый, ты мой любимый Дымчатый!

Мне нужен был каждый миг, каждая секунда нашего времени. Помню, как забиралась к нему на колени, ласкалась, как кошка. Он делал чертежи, сидя за большущим письменным столом, такой серьезный, сосредоточенный. А я мешала, целовала его в нос, щекотала за подбородок, гладила по волосам... Блаженство!

Могло ли это продолжаться вечно? Пожалуй, да. Но...
Однажды мы отдалились. Дима постоянно уходил на какие-то посиделки с друзьями, один, без меня. Возвращался пьяный, грубый, неразговорчивый. Что мне было делать? Я тосковала, плакала, переживала, подозревала измену, закатывала скандалы. Ирина Григорьевна меня успокаивала, говорила согласно своей философии: "Леночка, даже если он тебе изменяет, не перечь ему. Пусть он перебесится."

Но разве можно было быть спокойной? Наивная, глупая, неопытная девочка, я выбирала для скандалов самые "удачные" моменты - когда Дима возвращался домой нетрезвый, злой. И вот однажды...

- Дрянь! Дура! Ненавижу! Ненавижу тебя!! Ты такая идиотка!

Он кричал и неотрывно, со всей силы, бил меня по щекам, по губам - жестоко, до крови. А я даже не сопротивлялась, я была оглушена, ошеломлена. Я просто плакала, глубоко и обиженно, рыдала навзрыд до потери сознания от боли и шока.

Очнулась я от прикосновения холодных и ласковых рук. Это была Ирина Григорьевна, спасавшая меня от своего сына.

Очнулась я от прикосновения холодных и ласковых рук. Это была Ирина Григорьевна, спасавшая меня, загораживающая от своего рассвирепевшего сына. Что произошло? На этот вопрос, кажется, никто не мог толком ответить.

Потом были новые слезы, расставание, еще слезы, Димкины мольбы о прощении, раскаянье, попытка начать все заново, "второе рождение" наших чувств. Но все равно, не смотря ни на что, наступил день, когда мое хрупкое, фарфоровое счастье разбилось окончательно. По прошествии тридцати шести месяцев нашей совместной жизни мы с Димой решили разбежаться раз и навсегда.

***

Боже мой, сколько лет прошло с тех пор? Десять? Да нет, больше - все пятнадцать. И сколько же всего произошло за это время! Вначале мне было очень тяжело, муторно, больно. Я отсекала все попытки легких, несерьезных отношений, я избегала влюбчивых, увлекающихся мужчин. Я долго была одна. Но однажды я встретила человека, которому суждено было стать моим истинным мужем, отцом моих детей. Я вдохнула любовь полной грудью и научилась жить ярко, полноценно, со вкусом.

Ну а Дима... Увы, его судьба сложилась не так благополучно. Увлечение алкоголем, к которому он пристрастился в молодости, стало тотальным, глубоким. Работы постоянной не было. Впрочем, как и женщины. Во всяком случае, не было никого, кого бы он назвал своей женой, про кого сказал бы, как про меня когда-то: "Мама, она теперь будет жить с нами".

Так говорил наш общий знакомый, тот, с кем оба дружили еще со студенческих лет. И именно этот знакомый через неделю после рождения моей второй дочки принес новость: Дима погиб.
- Он пропил все украшения своей матери, все ценные вещи в квартире. Ты даже не представляешь, во что он превратился! Но даже при всем при этом, такая смерть, разве он ее заслужил?
Одной холодной январской ночью, напившись вдрызг, Дима не смог дойти до дома, заснул прямо в сугробе и так и не проснулся. Знакомый говорил эмоционально, волнуясь. Но мне достаточно было только фактов. Дима погиб! Я услышала страшные слова, переварила их. И поняла, что не могу дышать. Дима... Димка-Дымчатый!

- Я люблю тебя!
- А я тебя!

Передо мной все закружилось, завертелось, затряслось. Почти как пятнадцать лет назад, когда мы носились по городу, обезумевшие от новых чувств. Дымчатый... Моя первая большая любовь, мой деспот, мое чудовище. Какая нелепая, глупая, некрасивая смерть! И почему-то сразу неизвестно откуда передо мной возникло строгое ухоженное лицо Ирины Григорьевны. Может быть, все же стоило вмешаться? Может быть, нельзя было давать ему идти по "своей дороге", иметь "свою правду"?

Дымчатый... Моя первая большая любовь, мой деспот, мое чудовище. Какая нелепая, глупая, некрасивая смерть!

Как ни странно, но вскоре у меня появилась возможность задать эти вопросы ей лично. Словно желая провести какую-то параллель, жизнь столкнула нас снова в середине осени, в октябре.
Я шла через любимый старый парк в центре города. Шла, собирая кленовые листья, наслаждаясь теплом уходящего дня. Были сумерки, и прямо на моих глазах вечер накрывал город прохладным влажным маревом...

Я брела не спеша, в своих мыслях, а навстречу мне шаркала старушка в бедном неглаженом платке, с палочкой, сутулая. И вдруг эта старушка улыбнулась мне, потянулась как к старой знакомой.
Я не сразу ее узнала. Да и это было бы странным узнать ее сразу, слишком она изменилась, выцвела, осунулась. От элегантной подтянутой женщины не осталось ничего, совсем ничего. Ирина Григорьевна?!

Мы поговорили, недолго, неторопливо, очень обрывочно. Хотелось спросить о многом, но вместо лишних слов я подарила свой оранжево-красный букет, поцеловала. Мы еще немного посидели рядом, помолчали. Потом я попрощалась, поднялась и пошла дальше, вглубь парка.

А парк все темнел, грустнел, старился вслед за осенью. Осень же... Осень была дымчатой, словно кошка. Мягкий сероватый туман проскальзывал между пальцами и застревал прямо на уровне сердца. Наступал вечер, свет трансформировался, терялся... И только где-то в излучине аллеи на скамейке под обожженными солнцем кленами еще долго сидела одинокая пожилая женщина с букетом цветных ярких листьев.