Однажды она строго настрого запретила мне "даже пальцем его трогать". Этот запрет все еще в силе. Он жив.Я многое потерял, и многое нашел. Я рад своей жизни и мне не стыдно перед собою за нее. Но я не счастлив. Я могу много... Я смогу все, если мне станет очень надо. Я ведь мужчина. Но я не могу двух вещей: я не могу стать для неё единственным, и я не могу ее понять.
Ночь ворвалась в мою жизнь - с отчаянностью закоренелого холостяка,
отвечающего "ДА" строгой тетке в ЗАГСе.
Сначала было светло, а вот моргнул и сразу сумерки.
Наморщил лоб и все и темнота.
Юг.
Я шел и никого не трогал. Ни растения, ни зверюшки.
Я тянул носом запахи: йодистый - моря, терпкий - крымской сосны и сладковато-тяжелый - лаванды.
Я слушал природу.
А услышал сдержанный звук недалекой борьбы.
Четверо хотели - одну. Она была против.
Пришлось биться с четырьмя здоровыми наглецами.
Но бой стоил того.
Победа.
Усталость жужжала в пострадавшем местами теле.
Радость пела в каждой ноте души.
Неожиданно. Мягким трепыханием летучей мыши посреди фонарного света, что криво валялся на теплом асфальте; перебивая пилы крымских цикад, возникла ОНА в моей жизни.
Утвердительно спросила: "Вы их не убили?!"
"Не", - с гениальной простотой и краткостью подтвердил я.
- Я даже не успела их испугаться.
- Ну-у-у…
- Вы красиво дрались.
- Э-э-э… Спасибо…
- Вы меня проводите?
- Да!
Причем логичный вопрос "куда?", я даже и не обдумал.
"Да!" и внутри, чуть ниже яремной впадины, под кадыком у меня натянулась прозрачная невидимая струнка.
"Да!" и струна запела, звеня почти что неслышно, но туго и мощно обрушив своим груз лет и проблем, превращая меня снова в юного и неопытного подростка.
"Да!" и я стал счастлив, расправив словно крылья плечи.
Мы пошли к набережной.
И ориентиром для нас был морской шелест.
Ведь в темноте, море любит шлепать о берег губами волн, и бормотать ночными голосами страшно далеких кораблей.
Мы вышли к морю.
Нам было светло и многолюдно.
И эндорфин у нас вырабатывался без меры.
Огромные звезды читали ей стихи моим голосом.
Прохладные камни излучали невидимое ощутимое счастье.
Среди музыки мы обнимали друг-друга, в обманной доступности танца.
Продолжая, мы устроили заплыв в перевернутом небе, где наши руки разбивали вдребезги созвездия, а одежда осталась где-то в сплошной черноте на берегу.
Она превосходно плавала, технично и экономно.
Она светилась телом в ночной воде, словно русалка.
Она прекрасно целовалась, словно была одновременно невинной девочкой и опытной женщиной.
Она занималась сексом так, словно была девушкой из влажных юношеских снов.
И волосы ее, пахли как у единственной и любимой.
Ночь счастья.
Следом наступил день счастья.
Пронесся месяц Крымского счастья.
Москва. Свадьба. Год семейной жизни.
А потом, она уехала в Крым со своей подругой.
Я не смог, я писал диплом.
Мы расставались, словно идиоты, клянясь друг-другу в "вечной любви".
Вернулась она уже не ко мне.
Потом был выпуск в институте.
Потом, почти что сразу, призыв в армию.
Потом, я встречал свое двадцатидвухлетие и страшный в своей пороховой кислой вони, тлеющий Грозненский новый год.
Потом было ранение.
Потом…
Да много чего потом.
А потом настало теперь.
Теперь у меня есть много друзей.
Теперь у меня есть подобие власти.
Теперь у меня есть интересное и красивое дело, которое может превосходно содержать всю мою семью.
Теперь у меня есть все.
И она это знает.
Я все знаю о ней.
Она живет с человеком, которого любит теперь, в двухкомнатной хрущевской квартире, в старом райончике Москвы.
Он пьет, колется и рисует. Он богемничает и, практически не зарабатывает денег.
Я был у них (уже "у них") в гостях. Я общался с его друзьями.
Мне не понравилось, что он рисует и не понравилось - как.
Талант уважаешь, даже у врага. Но я не могу уважать его. Он - не талантлив.
Мне не понравились люди, что ходят к ним в дом.
А иногда он бьет ее, и у нее синяки.
Иногда он выгоняет ее из дому и, она уезжает к своей маме, на Волгу, в маленький старый городок Кимры.
Тогда к нему ходят его друзья и просто девчонки. И они "гудят", неделями.
А потом он, видимо, звонит ей, и она возвращается к нему, прощая.
А потом - все повторяется снова.
Однажды она строго настрого запретила мне "даже пальцем его трогать".
Этот запрет все еще в силе.
Он жив.
Я многое потерял, и многое нашел.
Я рад своей жизни и мне не стыдно перед собою за нее.
Но я не счастлив.
Я могу много...
Я смогу все, если мне станет очень надо.
Я ведь мужчина.
Но я не могу двух вещей: я не могу стать для неё единственным, и я не могу ее понять.