(продолжение, начало)
Над головой у нее ясно виднелся нимб, и если бы из-за левого плеча богини появился строгий ангел и вывесил знак "Парковка запрещена" или "Руками не трогать", клянусь, я нисколько не удивился бы. Но ангел не спешил защитить незнакомку, очевидно потому, что она неплохо справлялась с этим сама. Когда прошел мой абсолютно юношеский ступор (такого со мной не случалось уже лет десять), я вдруг понял, что если не брошусь за ней вдогонку, она просто уйдет и уйдет навсегда. И я бросился, бросился, как за последней электричкой, как за последним билетом на последний рейс какого-то мифического парохода в какие-то мифические дальние счастливые страны, как за последним шансом, дарованным (кем? Богом? Судьбой? Природой? А может, дьяволом?), в общем, я бросился за ней по тротуару так, как только может тридцатидевятилетний мужик броситься за своей последней в жизни большой любовью. Я догнал ее без особого труда - богини не утруждают свои ножки. К тому же, моя богиня явно относилась к числу тех, которые никогда никуда не спешат.
Действительно, зачем ей спешить? В распоряжении у богинь целая вечность. Но у меня в распоряжении вечности не было по причине принадлежности к категории простых, хотя, смею надеяться, и выдающихся смертных. Больше того, нагнав богиню, я почувствовал, что в распоряжении моем не осталось ничего из многочисленного арсенала приемов и средств уличных знакомств и быстрых обольщений, которыми я так широко славился в узких кругах московской богемы. Я с ужасом ощутил, что кроме банальнейшего "Разрешите с Вами познакомиться" ничего в мою голову не лезет. Я просто шел за ней, страшась невидимых ангелов или бесов, тихонько крадущихся за нами по пятам. Я слышал их мелкое хихиканье и сухой шелест крыльев. Я боялся обернуться, чтобы не наткнуться на их блудливые (в случае наличия бесов) мордочки или на торжествующие усмешки прозрачных ангелочков.
Неземная богиня, между тем, спокойно продолжала свой путь, не обращая ни малейшего внимания ни на меня, ни на восхищенные взгляды прохожих, ни на похотливые сирены автомобилей, ни на разливающийся в воздухе запах искушаемой добродетели. В роли обладателя искушаемой добродетели, по идее, выступал я, так как от искушения у меня отнялся язык, подкосились ноги, и сил сопротивляться не осталось. Только вот натиска со стороны искусительницы также не наблюдалось. Наконец, минут через десять нашего скорбного путешествия, где я добросовестно выполнял функцию нитки, следующей за иголкой, иголка моя, то есть богиня, обернулась и приветливо поинтересовалась:
- Вы чего-то ждете? Я затормозил и ни к месту ляпнул:
- Трамвая.
- Не смешно, - резонно заметила богиня и слегка повела плечиками.
- Сам знаю, что не смешно, - повинился я, - только, видите ли, в чем дело, при виде Вас я совершенно потерял дар речи.
- А также голову, рассудок и прочее, и прочее, и прочее?.. - насмешливо продолжила богиня.
- Ну, - покаянно наклонил я голову.
- Тогда прощайте. Меня мужчины без головы не интересуют, - и она сделала вид, что собирается уходить.
- Постойте, - рванулся я за ней и сделал вид, что собираюсь упасть на колени, - не бросайте меня! Мужчины не в состоянии выжить без головы - это научно доказанный факт.
- А женщины? - с неподдельным любопытством поинтересовалась она.
- А женщины редко теряют голову. Во всяком случае, реже, чем того хотелось бы мужчинам.
Мы оба рассмеялись, я взглянул в ее глаза, и понял, что отныне и до конца времен она - моя. Я всегда был самонадеян, но честность моя заключалась в том, что никогда и ни от кого я не скрывал этого не самого плохого свойства характера. Богиню мою звали Анастасией, и язык бы не повернулся назвать ее Настей. Мой язык, к которому вовремя вернулась его привычная бескостность, называл ее Асей, Асенькой, Асенышем, малышом, солнышком, и даже, пусть это звучит банально - мышкой. Что самое интересное, стоило только нам познакомиться, как все ангелы и бесы уползли или улетели прочь, потеряв к нам всякий интерес и предоставив полную свободу действий, чем мы с успехом и воспользовались. Ася, безусловно, была богиней, но богиней грешной, в чем я имел возможность убедиться той же ночью на самую малость продавленной кровати моего полулюкса. И это несмотря на адскую жару…
* * *
Все было очень и очень романтично - Москва произвела на Асю потрясающее впечатление: ночные прогулки, театральные премьеры, казино, дорогие магазины, собор Василия Блаженного, скульптуры Зураба Церетели, миллионы роз, море шампанского, Константин Райкин, здоровающийся со мной за руку, Антон Табаков, звонящий по телефону в три часа ночи (поболтать и договориться о завтрашней встрече). Шумная тусовка, виденная Асей раньше только в кино, неожиданно стала ее жизнью. Я упивался ролью волшебника и ощущал себя неким Гумбертом-Гумбертом. Правда, Ася выросла из платьиц Лолиты, но, тем не менее, разница между нами в девятнадцать лет делала ситуацию слегка искусственной. Мои знакомые шумно приветствовали Асю и всячески выражали мне свое восхищение.
Однажды она сказала:
- Ты вчера слишком много пил.
- Разве? - беспечно удивился я.
- Да, - кивнула она, - не надо больше так много пить. Ты становишься неуправляем, я начинаю тебя бояться, - и глаза ее наполнились слезами.
Я бросился целовать Асю и поклялся никогда так много не пить и не огорчать ее. Не помню, чтобы еще когда-нибудь она плакала.
Как-то мы поссорились по-настоящему: у Аси болела голова, а я настоятельно требовал, чтобы она шла со мной на какой-то фестиваль. Она устроила бурный скандал, и я с удивлением узнал, что вся наша светская жизнь ей уже порядком надоела, и она тяготится бесполезностью своего существования и праздностью жизни.
- Ты идиотка! - орал я ей в бешенстве, - тысячи женщин спят и видят во сне, как они один день, слышишь, один день проживают той жизнью, которой ты живешь постоянно! Ты можешь ходить куда хочешь, носить, что хочешь, общаться с людьми, которых простой смертный видит только на экране, и ничего для этого не делать. Тебе вообще ничего не надо делать, потому что все делаю я!
- Вот именно! - орала в ответ Ася (выяснилось, что юные богини орут не хуже обычных земных девушек), - вот именно! Я ничего не делаю! А я хочу что-нибудь делать! Я не хочу быть содержанкой!
- О, Господи! - застонал я, - где ты взяла это слово? Из какого романа?
- Дома я хотя бы на истфаке училась! - услышал я в ответ, - а здесь я что делаю? Сижу у тебя на шее?!
Мне с трудом удалось прекратить скандал, пообещав Асе, что на следующий год я устрою ее в МГУ на истфак или куда она только захочет, и отправился на фестиваль один, по дороге размышляя о странностях богинь и глупости молодых девушек. Впрочем, мы помирились той же ночью, и заснули под утро в слезах и соплях, очень довольные друг другом и окружающей жизнью. Но с того дня какой-то маленький гаденыш, не то змей, не то просто червячок, начал грызть потихоньку яблоко нашего счастья. Наверно, это было закономерностью, но, признаюсь, с детства не любил закономерностей.
Богиня моя то скучала, то капризничала, то изъявляла немедленную и страстную готовность быть полезной мне, людям или Отечеству. Я просил ее приготовить чай или отправлял на курсы вождения. На какое-то время она успокаивалась, но через пару дней все начиналось снова. Вдобавок я обнаружил, что она с удовольствием принимает знаки внимания от моих приятелей, причем, с особенным удовольствием флиртует именно с теми, за которых я никогда не отдал бы свою дочь (будь у меня дочь); умна не так, как казалось (или хотелось) вначале; молчит невпопад, смеется слегка истерично и красит волосы. Это стало самым страшным ударом - я пребывал в полной уверенности, что богини обладают таким удивительным цветом волос от природы, но с той самой минуты, как обнаружил в ванной пустую коробочку из-под краски, я начал сомневаться во всем. Я уже не вспоминал с восторгом нашу первую встречу и бесконечное счастье первых ночей.
Я не смотрел уже на Асю как на последний шанс или последний билет куда-то черт знает куда. Все чаще мне казалось, что она слишком наивна, слишком восторженна, слишком непрактична, слишком провинциальна, в конце концов. Меня начинало потихоньку раздражать то, что так умиляло вначале - ее неумение готовить, отрешенный взгляд в сумерках кухни, полное равнодушие к современной литературе и детское преклонение перед Булгаковым и Цветаевой. Она не любила пиво, быстро уставала в ресторанах, приступы невероятной скромности и непритязательности сменялись приступами же, но только противоположного характера - она становилась требовательной, строгой или капризной, или взбалмошной, или еще какой-нибудь совершенно невероятной. Я приходил в восторг от ее непредсказуемости в течение трех месяцев, в течение еще трех я эту непредсказуемость терпел, по истечении этого срока я понял, что ничто на свете не вызывает у меня большей ненависти, чем женская непредсказуемость и нелогичность.