Тень Святого Иоргена

Муж-художник - это замечательно! Кто еще, как не он, обеспечит всю семью портретами на тарелках?
Кто, как не он, привезет с Арбата модную матрешку с актуальным пятном на лысине? С таким добытчиком можно ездить на курорт, не заботясь о том, что деньги могут кончиться. Главное - не потерять средства производства новых денег, в нашем случае это этюдник и запасы бумаги...

Такие примерно мысли крутились в моей голове, когда мы с супругом ехали вдоль плюшевых крымских холмов на троллейбусе, следовавшем в Ялту.
За 5 лет замужества я успела сменить несколько мест работы, увольняясь аккуратно в мае.
Лето без Ялты - это не лето, считала я, каждый раз заново влюбляясь в этот уютный городок, увитый плющом и виноградом, сбегающий мощеными улочками к морю.

Жили мы всегда в одном и том же дворике, в котором гравийная дорожка, извиваясь червяком, приводила к стайке деревянных сарайчиков, арендуемых свободными художниками. Наше жилье напоминало камеру улучшенной планировки - широкий деревянный топчан занимал почти все
пространство; навесные полки, мутное зеркало и крошечное окошко дополняли обстановку.
Все остальное: стол для еды, кран с водой и прочие удобства - находились снаружи.

Нашими соседями были статный портретист из Ростова с неоригинальным прозвищем Ростовский и безобидный псих дядя Вася, коротавший летние ночи на веранде своего сарайчика, а недолгие зимы - в местной психушке.

Днем собратья- художники отправлялись на заработки. На набережной, около концертного зала Юбилейный образовалась целая "площадь мастеров",
где можно было купить картину, приобрести вырезной силуэт, заказать портрет по фотографии и попозировать для оригинального изображения, именуемого на местном жаргоне "ежик в тумане".

Если дневной заработок случайно пропивался на месте, друзья оставались работать "под фонарями" - так называлось сшибание денег с подвыпивших клиентов, ржущих до икоты над дружескими шаржами, на которые большим мастером был мой муж.

В мои обязанности входила транспортировка домой самого ценного - этюдника и бумаги. Времена стояли послеперестроечные, пастели и хорошего ватмана было не сыскать. Опять же, этюдник весил всего 8 килограммов, в отличие от гораздо более увесистого художника.
Впрочем, он всегда доходил на автопилоте до
нашего дворика, иногда засыпая в Васиных помидорах.

Но после ночевки в огороде от любимого невкусно пахло зеленой ботвой, и мы решили проблему поздних возвращений, подвесив гамак прямо напротив входа в наш сарайчик. Утомленный клиентами и нарзаном супруг регулярно запутывался
в крупноячеистой сети и оставался спать в гамаке до утра, избавляя меня от громогласного храпа и своих эротических кошмаров.

Правда, как-то утром невыспавшийся муженек жаловался мне, что всю ночь некий гад бросался в него мелким гравием, в изобилии водившимся на дорожках нашего обширного двора.
Его поддержал псих Вася, сообщивший, что всю ночь оборонялся от рычащей большой белой собаки. Чтобы заткнуть ей пасть, страдалец был вынужден бросать камешки в наглое животное.
Сопоставив расположение Васиной веранды и нашего гамака, я, единственный непьющий человек в этом паноптикуме, поняла, что большой белой собакой был мой муж, спящий в гамаке под пушистой накидкой, а на что похож храп художника, запивавшего водку хересом - каждый решает по-своему.

В то лето, Ростовский, и так мужик видный, отпустил бороду и перестал стричься.
Pоскошные каштановые кудри свободно падали на широкие плечи, обтянутые новомодной рубахой из небеленой рогожки.
Вид у него стал совершенно иконописный, разномастные барышни с набережной млели, и охотно шли "портретироваться" в его хибарку.

Удивительно, что, имея в Ростове жену-манекенщицу, Ростовский предпочитал возрастных дам рубенсовского типа, с трудом протискивавшихся в узкую дверь фанерной халупы.

На циничные вопросы приятелей красавец мужчина скромно отвечал, что молодых надо таскать по ресторанам и дискотекам, а умудренные жизненным опытом "бальзаковские" дамы его сами угощают котлетами.

Тут в разговор вмешивался Вася, предлагая бартер - обменять недопитую бутылку на любую котлетную знакомую.
-Куда уж тебе даму, - смеялся Ростовский, расчесывая бороду, но Вася уходил в дом, выносил старенький аккордеон и выдавал дребезжащим тенорком весь репертуар Анжелики Варум.
У него был абсолютный слух.
-Только я запою, все мои будут, - уверял он нас, отбивая такт худой волосатой ногой...

Нежным июльским утром мы сидели, как обычно, за неспешным завтраком, отгоняя ос, норовивших залететь в банку с вареньем. Инжировое дерево, под которым стоял стол, легко шуршало широкими листьями, недозрелые плоды шлепались на клеенку.
-Что-то Вася давно за бычками не приходил, - лениво пробормотал муж, закуривая Родопи.
-Пьет уже неделю, как пенсию получил, - вспомнила я приход почтальона.

Хлопнула дверь соседского сарайчика, на дорожке показался заспанный Ростовский, направлявшийся к нашему крану, чтобы умыться.
Был он босой и замотан большим пляжным полотенцем. Со спины его освещало утреннее солнце, всклокоченные волосы, пронизанные лучами, тепло золотились.

На ближней веранде послышался шорох, потом глухой стук, и я оглянулась. Дядя Вася стоял на коленях с воздетыми к небу руками.
-Христос воскрес, - бормотал он, - воистину воскрес...святый боже, помилуй.
Вся сцена сильно напоминала старый фильм, где оживший святой проводил сеанс массовой психотерапии.
Коленопреклоненный Василий, застывшие от сдавленного хохота мы с мужем, и медленно надвигающаяся фигура в ореоле солнечных лучей.

Ростовский подошел к окаменевшему Васе, осенил его приблизительным крестным знамением и предположительным голосом святого Иоргена пророкотал:
-Не пей более, раб божий. Исцеляйся, дубина!
Текст благословения конечно, подгулял, но что еще можно было сказать?

В тот год мы задержались в Ялте до октября. В Москве шли уличные перестрелки, и на Арбате было не до портретов.

Каждый день на набережной я видела Васю. Трезвый, выбритый, в чистой, но неглаженой рубашке, он сидел на каменной лавочке, играя на аккордеоне популярные мелодии из песен Патрисии Каас. Рядом всегда толпились слушатели, а вот емкости для гонорара у его ног не было.
Штормящее море переплескивало через гранитный парапет, радужные брызги летели на инструмент, но Василий не видел их.
Он смотрел куда-то поверх публики и глаза его горели нездешним огнем...