В течение двадцати лет ничего не менялось.
Оля закончила институт, начала работать. Ей стало казаться, что с годами родители вроде как присмирели, а может быть, им просто не хотелось тратить энергию на выяснение отношений. Так или иначе - скандалы стали случаться реже.
После пятидесяти лет отец практически перестал работать, зато начал пить. По вечерам, упрекая жену и дочь в том, что они его не любят, рыдал до полуночи на плече то у одной, то у другой, добиваясь сочувствия и утешения. Мать вкалывала на двух работах, и отца это, похоже, устраивало. По вечерам, когда жена и дочь возвращались домой, он не ленился встречать каждую на пороге - вечно помятый, стремительно лысеющий - и тут же начинал требовать ужин, деньги на ремонт машины, ласку.
- Почему ты с ним не разведешься, мама? - вздыхала Оля по вечерам, когда отец, наконец, засыпал, устав их мучить, а Оля с мамой сидели на кухне под голубым абажуром криво повешенной люстры.
- Ну ты же видишь, Оленька, какой он стал беспомощный - пропадет без нас, сопьется... Да и крышу на даче чинить должен кто-то ведь... - мама сидела, маленькая, кругленькая, подперев голову рукой.
Оля посмотрела ей в глаза, устало спрятавшиеся за толстыми линзами очков.
- Можно подумать, он ее починит. Мама отвернулась.
- Мам, дадим ему шанс, а? Авось прорвется?
- А если нет?
И тогда Оля подумала, что, наверное, мама его по-своему любит. Или привыкла.
Когда Оле исполнилось тридцать, мечта сбылась.
В один весенний день, собрав чемоданы и за двадцать минут объяснившись с женой, отец ушел к другой женщине.
Примчавшись с работы, Оля нашла мать на диване с компрессом на лбу.
- Знаешь, Оленька, - прошептала она сквозь слезы, - я могла вообразить все, что угодно, только не это.
Оля молча накапала матери корвалол. Она давно догадывалась, что у отца кто-то есть.
До наступления темноты Оля сидела рядом с матерью. Странно: ей всегда казалось, что развод принесет в семью долгожданный мир и покой. Но почему-то им с мамой сейчас было совсем не здорово.
Шли дни. Отец их больше не терроризировал, и даже не звонил. Но и теперь Оля не могла рассчитывать на тихий вечерний отдых в приятной домашней обстановке: матери хотелось с кем-нибудь поговорить о своем горе.
- Оказаться брошенной в мои-то годы! - восклицала она, начиная разогревать Оле ужин.
- Ведь я всю жизнь ему посвятила. А теперь, когда с меня уже мало что можно взять, он… он… Ну разве это не предательство?
Мать забывала об ужине, уходила в комнату и садилась плакать в кресло у окна. Оля стояла посреди кухни под голубым абажуром, и все слова о том, что это все к лучшему для них обоих, застревали в горле.
Через пару месяцев отец зашел домой, чтобы забрать оставшиеся вещи. Он удивил Олю сообщением, что работает и даже нашел в себе силы отремонтировать и сдать внаем квартиру недавно умершей Олиной бабушки. Отец немного потолстел и жизнью, похоже, был доволен. Уходя, он поручил Оле продать свой старенький растрепанный "Запорожец". Новая жена собиралась купить ему новую машину.
Оля подумала: хорошо, что мамы дома нет. Она не стала говорить отцу, что маму с обострением желчекаменной болезни упекли в больницу и, наверное, надолго. Закрыв за отцом дверь, она машинально полила рассаду на подоконниках, вымахавшую уже в полметра ростом и давно просившуюся в грунт, затем налила себе чаю и достала коробку с фотографиями.
Родительская свадьба в черно-белом исполнении. Смешная мода 60-х. А это они уже с новорожденной Олей. Молодые родители - Саша и Надя - гордо держат на руках свое чадо в байковых пеленках. Вот они всей семьей на море, Оле уже лет десять; они стоят на берегу, папа приобнял маму, а Оля подняла руку, чтобы поправить бант... Она перебирала фотографии, внимательно вглядываясь в лица родителей, как будто пытаясь поставить диагноз: были ли они когда-нибудь счастливы? Или просто ловко притворялись перед фотокамерой?
Оля вышла на балкон. Солнце садилось в тучи, окрасив их рваные серые бока розовым светом. Скоро тучи поглотили солнце, небо начало темнеть, замерцали звезды. Слышался отдаленный гул самолета, лай собак во дворе, плач соседского ребенка, постепенно перешедший в сперва неуверенный, затем все более заливистый смех.
Она долго стояла, слушая хаос звуков чужой жизни, и только к полуночи, замерзнув от свежего ночного ветра, ушла в свою очень тихую квартиру.
Евгения Каширина